Круг чтения. Недельное чтение 12 - 18 февраля

I

САМООТРЕЧЕНИЕ

И для самых твердых людей бывают часы уныния. Ви­дишь добро, стремишься к нему, хочешь осуществить его — и все усилия кажутся тщетными, и чувствуешь себя оставлен­ным теми, ради которых пожертвовал собой. Терпишь нена­висть, клевету, гонения. Вот тогда-то из сердца и вырывается крик: «Отче, избавь Меня от часа сего...» Это испытывал Хрис­тос. Один среди мира больного, слепого, глухого, среди уче­ников, которые не понимали его, среди толпы грубой и рав­нодушной, среди беспощадных врагов, предвидя казнь, которая должна была быть первым плодом его дела, Христос сказал: «Отче, спаси Меня от часа сего», но тут же прибавил, предчувствуя и мучения и крестную смерть: «Но на сей час Я пришел».

Да, именно на это, на то, чтобы страдать и умереть и победить страданием, победить смертью.

Вечный пример для тех, кто хочет продолжить его дело! Он учит их, что оно плодоносно лишь чрез самопожертвова­ние, что тот, кто сеет, не жнет, что если он не умрет, то оста­нется один, а если умрет, то разовьется, как зерно, брошенное в землю, и принесет много плода.

Вы, которые чувствуете, что душа ваша смущается, пото­му что ваше слово отвергнуто, потому что вы не видите его действия, и что будущее, которое должно было из него выйти, сбудет, как вам кажется, вместе с вами брошено в могилу, в которую сыны сатаны хотели бы схоронить самую правду, — верьте, напротив, что в это-то именно время и начнется работа жизни, что на сей час вы пришли.

Ученики Христа, вы не больше своего учителя, вы должны следовать за Ним по пути, который Он проложил вам, ис­полнить долг для самого долга и, ничего не прося на сей земле, ничего больше не ожидая, сказать, как Дидим: И мы тоже идем и умираем с Ним. Сейте и сейте под палящим солнцем, под ледяным дождем; сейте всюду, в судилищах и в тюрьмах, на самых местах казни; сейте, жатва придет в свое время.

Ламенэ

Для того чтобы точно, не на словах, быть в состоянии лю­бить других, надо не любить себя — тоже не на словах, а на деле. Обыкновенно же бывает так: других мы думаем, что любим, уверяем в этом себя и других, но любим только на словах, себя же любим на деле. Других мы забудем покормить и уложить спать, себя же никогда. И потому для того, чтобы точно любить других на деле, надо выучиться забывать по­кормить себя и уложить себя спать, так же как мы забываем это сделать относительно других.

Чем больше жертва, тем больше любви, а чем больше любви, тем плодотворнее дела, тем больше пользы людям.

Есть два предела: один тот, чтобы отдать жизнь за други своя; другой тот, чтобы жить, не изменяя условий своей жизни. Между этими двумя пределами находятся все люди: одни на степени учеников Христа, оставивших все и пошед­ших за Ним; другие на степени богатого юноши, тотчас же от­вернувшегося и ушедшего, когда Ему сказали об изменении жизни. Между этими двумя пределами находятся различные Закхеи, отчасти только изменяющие свою жизнь. Но для того чтобы быть даже Закхеем, надо не переставая стремиться к первому пределу.

Л.Н. Толстой

II

СВОБОДНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Нехлюдов стоял у края парома, глядя на широкую, бы­струю реку. Из города донесся по воде гул и медное дрожание большого охотницкого колокола. Стоявший подле Нехлюдо­ва ямщик и все подводники один за другими сняли шапки и перекрестились. Ближе же всех стоявший у перил невысокий, лохматый старик, которого Нехлюдов сначала не заметил, не перекрестился, а, подняв голову, уставился на Нехлюдова. Старик этот был одет в заплатанный озям, суконные штаны и разношенные, заплатанные бродни. За плечами была неболь­шая сумка, на голове высокая меховая вытертая шапка.

— Ты что же, старый, не молишься? — сказал ямщик Не­хлюдова, надевая шапку. — Аль некрещеный?

— Кому молиться-то? — решительно наступающе и бы­стро выговаривая слог за слогом, сказал лохматый старик.

— Известно кому — Богу, — иронически проговорил ямщик.

— А ты покажи мне, где он? Бог-то?

Что-то было такое серьезное и твердое в выражении лица старика, что ямщик, почувствовав, что он имеет дело с силь­ным человеком, несколько смутился, но не показывал этого и, стараясь не замолчать и не осрамиться перед прислушива­ющейся публикой, быстро отвечал:

— И где? Известно, на небе.

— А ты был там?

— Был не был, а все знают, что Богу молиться надо.

— Бога никто же видел нигде же. Единородный сын, сущий в недре Отчем. Он явил, — строго хмурясь, той же ско­роговоркой сказал старик.

— Ты, видно, нехристь, дырник. Дыре молишься, — ска­зал ямщик, засовывая кнутовище за пояс и оправляя шлею на пристяжной.

Кто-то засмеялся.

— А ты какой, дедушка, веры? — спросил немолодой уже человек, с возом стоявший у края парома.

— Никакой веры у меня нет. Потому никому я, никому не верю, окроме себе, — так же быстро и решительно ответил старик.

— Да как же себе верить? — сказал Нехлюдов, вступая в разговор. — Можно ошибиться.

— Ни в жисть, — тряхнув головой, решительно отвечал старик.

— Так отчего же разные веры есть? — спросил Нехлюдов.

— Оттого и разные веры, что людям верят, а себе не верят. И я людям верил и блудил, как в тайге; так заплутался, что не чаял выбраться. И староверы, и нововеры, и субботники, и хлысты, и поповцы, и беспоповцы, и австрияки, и молокане, и скопцы. Всякая вера себя одна восхваляет. Вот все и рас­ползлись, как кутята слепые. Вер много, а дух один. И в тебе, и во мне, и в нем. Значит, верь всяк своему духу, и вот будут все соединены. Будь всяк сам себе, и все будут за едино.

Старик говорил громко и все оглядывался, очевидно, желая, чтобы как можно больше людей слушали его.

— Что же, вы давно так исповедуете? — спросил Нехлюдов.

— Я-то? Давно уж. Уж они меня двадцать третий год гонят.

— Как гонят?

— Как Христа гнали, так и меня гонят. Хватают да по Ссудам, по попам — по книжникам, по фарисеям и водят; в Сумасшедший дом сажали. Да ничего мне сделать нельзя, по­битому я свободен. «Как, говорят, тебя зовут?» Думают, я звание какое приму на себя. Да я не принимаю никакого. Я от всего отрекся, нет у меня ни имени, ни места, ни отечества — ничего нет. Я сам себе. «Зовут как?» — Человеком. — «А годов сколь­зко?» — Я говорю, не считаю, да и счесть нельзя, потому что я всегда был, всегда и буду. — «Какого, говорят, ты отца и матери?» — Нет, говорю, у меня ни отца, ни матери, окроме Бога и земли. Бог — отец, земля — мать. — «А царя, говорят, при­знаешь?» — Отчего не признавать? Он себе царь, а я себе царь. — «Ну, говорят, с тобой разговаривать». Я говорю: я и не прошу тебя со мной разговаривать. Так и мучают.

— А куда же вы идете теперь? — спросил Нехлюдов.

— А куда Бог приведет. Работаю, а нет работы — про­шу, — закончил старик, заметив, что паром подходит к тому берегу, и победоносно оглянулся на всех, слушавших его.

Паром причалил к другому берегу. Нехлюдов достал ко­шелек и предложил старику денег. Старик отказался.

— Я этого не беру. Хлеб беру, — сказал он.

— Ну, прощай.

— Нечего прощать. Ты меня не обидел. А и обидеть меня нельзя, — сказал старик и стал на плечо надевать снятую сумку.

Между тем перекладную телегу выкатили и запрягли ло­шадей.

— И охота вам, барин, разговаривать, — сказал ямщик Не­хлюдову, когда он, дав на чай паромщикам, взлез на телегу. — Так, бродяжка непутевый.

Л.Н. Толстой. Из романа «Воскресение»

Недельное чтение 12 - 18 февраля. Обсуждения