Две жизни. Часть 1. Глава 21. Моя болезнь, Генри и испытание моей верности
Когда я очнулся в своей постели, то первое, что я увидел, было лицо
склонившегося надо мной И.; рядом, держа в руке рюмку, стоял Ананда.
Я даже ахнуть не успел, как И. приподнял мою голову, а Ананда влил мне в
рот что-то горькое, остро пахнущее, от чего я чуть не задохся.
Почему-то я чувствовал себя слабым; мне хотелось спать и я закрыл глаза,
хотя оба друга склонились надо мной, точно желая о чём-то меня спросить.
Какие-то провалы в сознании, пробуждение в слабости и неизменная чья-то
фигура вблизи меня - вот всё, что сохранила мне память этих дней.
Мне казалось, что я лёг спать только вчера, когда в один из дней,
проснувшись, ясно увидел И., задумчиво сидевшего подле меня. Я хотел встать,
но его рука удержала меня.
- Не поднимайся, Лёвушка. У тебя было обострение болезни, и Ананда
опасался, что сотрясение мозга разобьёт надолго твой организм. Но благодаря
его усилиям и нашему общему уходу ты теперь спасён. Я чувствую себя очень
виноватым перед тобой за то, что не уберёг тебя от чрезмерно волнующих
впечатлений. Простишь ли ты меня, ведь из-за моей непредусмотрительности ты
пролежал две недели, - мягко и ласково глядя на меня, говорил И.
- Я пролежал две недели? - совершенно изумлённый, спросил я.
Я старался вспомнить, на чём кончилась моя сознательная жизнь и где я жил
бредовыми представлениями, а где она снова начиналась? Когда я заболел? Но
какой-то шум в голове и звон в ушах не давали мне ничего сообразить.
Одно только я понял, что И. считает себя в чём-то передо мной виноватым.
И в такой степени смешной показалась мне эта мысль, что я протянул к нему
руку и сказал:
- Ну а у кого же мне просить прощения за то, что я вторично заболел и
вторично отравляю вам жизнь, отнимая у вас столько сил и времени? Ах,
Лоллион, я вдруг сейчас всё вспомнил. Ведь это я снова - как тогда у Ананды
- упал в обморок в зале? Музыка, музыка, такая необычайная, она словно
заставила мой дух вылететь из меня. Иначе я не могу вам описать своего
состояния. Я точно улетел и попал к Флорентийцу. Я знаю, что мне это
снилось, будто я с ним. Он был в длинной белой одежде и что-то мне говорил.
Я видел комнату, всю белую, но что я там делал, что он мне говорил, - я всё
забыл. Безнадёжно забыл. А между тем, единственной моей мыслью была радость
рассказать вам весь свой сон, всё, что говорил Флорентиец. И вот, я всё
забыл и даже смысла не помню; только знаю, что Флорентиец несколько раз
сказал мне: "Ты здоров. Ты совершенно здоров. Но если ты хочешь следовать за
мною и быть моим верным другом, - ты должен стать бесстрашным. Только
бестрепетные сердца могут подняться к высоким путям". Вот и всё, что я
запомнил.
- Сейчас, Лёвушка, не говори столько. Надо сделать всё, чтобы ты
поправился поскорее. За эти две недели случилось очень многое.
Самое большое огорчение капитана состояло в том, что он должен был
уехать, не простившись с тобой, или, вернее, поцеловав твоё безжизненное на
вид тело. Этот закалённый человек, считая тебя умирающим, плакал. А верзила
- того, как нервную барышню, я должен был отпаивать каплями и уверять, что
ты будешь жить.
Видишь ли, друг. Если, так или иначе, во сне или в бреду, наяву или в
мечтах, - ты вынес из этой болезни сознание, что надо и можно двигаться
дальше только в бесстрашии, - тебе надо сделать всё, чтобы его обрести. Это
твой ближайший и вернейший урок. А нам с Анандой, прошедшим в прошлом - как
ты знаешь - тяжёлый путь скорби и ужаса, предстоит помочь тебе в достижении
этой задачи.
Поэтому давай добьёмся сначала полного физического выздоровления. Мне,
тебе, Анне и ещё кое-кому вскоре предстоят большие испытания. А точнее, мы
должны помочь Анне и Строганову очистить их семью от того зла, которое -
благодаря неосторожности жены Строганова - губит её самоё, их младшего сына
и протягивает грязные лапы к Анне.
Тебе, выплакавшему в горьких слезах своё детство и сомнения, теперь надо
стать мужчиной. Уверенно стой на ногах и помогай нам с Анандой. Да вот,
кстати, и он.
И действительно, я услышал в соседней комнате, где прежде жил капитан,
шаги Ананды и его голос. Потом я узнал, что в комнате капитана поселился
Генри, разделявший с И. все хлопоты ухода за мной.
Ананда вошёл, осветив своими глазами-звёздами всю комнату. Он точно внёс
с собой атмосферу какой-то радости, успокоения, уверенности.
- Ну, что же? Был ли я прав. Генри, говоря тебе, что с Лёвушки, как
перчатка, сойдёт болезнь? - прозвенел его вопрос к Генри, которого я,
находясь под обаянием Ананды, не заметил сразу.
Генри смущённо улыбался, говоря, что это из ряда вон выходящий случай,
что ни в одной из книг он не находил указаний к такому лечению, какое
применил Ананда.
- Знание, Генри, - это жизнь. А жизнь нельзя уместить ни в какую книгу.
Если ты не будешь читать в больном его жизнь, а примешься искать в книгах,
как лечится болезнь, - ты никогда не будешь докторомтворцом, талантом, а
только ремесленником. Нельзя лечить болезнь. Можно лечить больного,
применяясь ко всему конгломерату его качеств, учитывая его духовное
развитие. Не приведя в равновесие все силы в человеке, его не вылечишь. Я
даже не спрашиваю, как вы, Лёвушка, себя чувствуете, а предписываю: быть
через три дня на ногах; на пятый день выйти в сад; на шестой ехать кататься
с Генри; через неделю считаться здоровым и приняться за все обычные дела,
вплоть до писания под мою диктовку писем и слушания музыки; а через десять
дней помочь нам с И. в одном трудном деле.
Генри всплеснул руками и даже присвистнул. Он являл собой крайнюю степень
возмущения. Я засмеялся и, несмотря на слабость и звон в ушах, обещал - при
должном количестве пилюль Али - выполнить наказ Ананды.
- Это моего дяди лекарства приводили в ужас Генри и возвращали вам
здоровье. Генри даже пробовал было не послушаться меня и попытался не дать
вам ночью должной порции, боясь, как бы я не уморил вас. К счастью, я зашёл
к вам перед сном и поправил дело. Не то, защищая вас от меня, он отправил бы
вас слишком далеко, - с юмором взглянув на Генри, звенел своим металлическим
голосом Ананда. Но во взгляде его на И., в тоне голоса я уловил что-то
скорбное.
Внимательно меня осмотрев, он снял лёд с моей головы, велел Генри убрать
грелку от моих ног и сказал:
- Вне всякого сомнения, всё миновало, и вы совершенно здоровы. Если бы не
стояла такая жара, я поднял бы вас с постели даже сегодня.
Генри снова фыркнул что-то, и я понял, что он порицал методы лечения
Ананды.
- Генри, друг, надо отнести княгине вот это лекарство. Передай его князю;
и первый раз дай его княгине сам, в каком бы состоянии - по твоему учёному
мнению - она ни находилась. Ну, хорошо, хорошо, - улыбнулся он, видя вдруг
изменившееся и молящее выражение глаз Генри. - Дважды за одну вину не
взыскивают. Но... если ты дал слово слушаться моих указаний, - и вот перед
тобой живой пример, как ты был не прав, отменяя моё предписание относительно
Лёвушки. Там, где ты не знаешь всего до конца, - старайся точно выполнить
то, что тебе сказано. Умничанье недостойно мудрого человека. Не говоря уже о
том, что ты нарушил своё обещание верности, ты мог спутать нити многих
жизней и погибнуть сам.
Ананда не был строг, когда говорил всё это. И голос его был мягок и
ласков; но я не хотел бы быть на месте Генри и не смог бы, пожалуй, вынести
спокойно его сверкавшего взгляда. Генри поклонился и вышел, всё с тем же
смущённым и расстроенным видом. Но я далеко не был уверен, что он смирился и
осознал себя неправым.
- Тебе, Лёвушка, предстоит решить сейчас один сложный и очень важный
вопрос, если ты хочешь идти с нами и следовать за своим верным другом
Флорентийцем.
Ты уже и сам заметил, что в жизни есть много таких сил, о которых ты
раньше никогда не задумывался. Когда-то - как ты сейчас - и мы с И.
переживали бури жизни. И искали в ней удовлетворения личных желаний, не
зная, что счастье не в них, а в знании и служении своему народу. В
освобождении в себе всех высших сил для помощи людям, в развитии всех
талантов и способностей для того только, чтобы звать людей к единению в
красоте.
Много говорить я сейчас не буду. Надо, чтобы ты поправился и сам решил:
хочешь ли ты идти туда, куда я и И. будем тебя звать? Хочешь ли, легко,
просто, добровольно повиноваться нам, имея одну цель в виду: стать близким
другом и помощником Флорентийцу?
Ты поймёшь, как надо много знать и высоко подняться, чтобы приблизиться к
нему. Пока ты знаешь мало, но веришь всецело ему и нам, - надо повиноваться
не рассуждая. Ведь если бы я не поспел вовремя, Генри уморил бы тебя. Он, не
имея достаточных знаний, пустился поправлять мои распоряжения, чем мог
привести твоё сердце и нервы в полное расстройство - и уже никто не смог бы
вернуть тебя на землю.
Вскоре нам предстоит сражение с человеком большой тёмной силы, злым
эгоистом и бесчестным губителем чужих жизней. Если хочешь ближе подойти к
Флорентийцу, включайся с нами в битву. Но для этого надо победить в себе
страх. Это условие - как новый урок - стоит сейчас перед тобою.
Это одно, о чём тебе думать и что решать целых три дня, пока ты будешь
лежать.
А вот и второе: уезжая, капитан горевал, что не может поговорить с тобой.
Он просил передать тебе письмо и этот пакет. Но читать тебе сейчас нельзя,
как нельзя и разворачивать сию минуту свёртка. Ни одно лишнее волнение не
должно потрясать твоё сердце эти три дня.
Живи, как живут схимники; живи, как будто каждый наступающий день это
последний день твоей жизни, думай о Флорентийце и о том, что я тебе сейчас
сказал, если хочешь трудиться с ним. - Через три дня ты дашь мне ответ.
Тогда же, в зависимости от твоего решения, мы с И. выработаем план наших
действий относительно тебя, - улыбнулся он, пожимая мою руку. - Тогда же
прочтёшь и письмо капитана.
От пожатия Ананды к моему сердцу пробежала какая-то волна теплоты и
спокойствия. Не скажу, чтобы его слова не взволновали меня. Но вместе с тем,
по мере того, как он говорил, я становился спокойнее, и мысль моя начинала
работать совсем ясно. Теперь же, держа его руку в своей, я весь наполнился
таким же чувством счастья, мира и уверенности, как в тот раз, когда Али взял
меня за руку в комнате моего брата.
Как тогда, так и теперь, сознание превосходства этого человека надо мной
исчезло из моего сердца. Я уже не спрашивал себя, зачем такие люди,
неизмеримо выше и совершеннее нас, ходят среди нас по земле, среди страданий
и слез, страстей и зла, пачкая свои светлые одежды.
Я, казалось, слился целиком с той добротой, с тем милосердием, которые
так просто и легко изливал Ананда в моё маленькое сердце, мою неустойчивую
взбудораженную душу.
"Вот она, любовь, - не только думал я, но и ощущал всем своим существом
Ананду. - О, если бы я мог научиться так любить человека! Всё заключается в
том, чтобы понять сердцем, что такое любовь, тогда нет места осуждению..."
Я почти не заметил, как Ананда и И. вышли из комнаты. Мне думалось, что я
снова дремлю, как и все эти дни, когда я ощущал, что как бы раздвоился. Я
знал, что вот здесь лежит моё тело, и вместе с тем знал, что я - как мысль и
сознание - летаю где-то, что я в нём и не в нём, и никак не мог слиться во
что-либо ясное и чёткое. Я точно был невесом.
Но теперь, в эту минуту, я отчётливо ощущал тяжесть своего тела,
чувствовал слабость, затруднённость каждого движения и понял, что начинаю
выздоравливать, что бред мой кончился.
Я хотел спросить себя, рад или не рад я, что вернулся на землю из мира
моих грёз. Но вошедший Генри принёс мне завтрак, сказал, что всё
приготовлено руками самого И., а Ананда предписал непременно съесть всё, что
подано.
Я поморщился, так как на большом подносе стояло много чего-то, а есть
совсем не хотелось. Генри помог мне сесть и поставил поднос на низкую
бамбуковую скамеечку прямо на постель. Я начал с шоколада и поначалу тянул
его неохотно, как вдруг увидел на тарелочке "Багдад". Недолго думая, я
отправил его в рот, и потом так захотел есть, что без разбора уничтожил всё,
что было подано, и даже заявил, что хорошо, да мало. Генри с ужасом смотрел
на меня.
- Лёвушка, а ведь я проиграл большое пари доктору И. Я спорил, что вы не
осилите и половины этой огромной чашки шоколада, уж не говоря о каше и
каких-то подозрительных блюдах, в которых И. упражнял свой поварской талант.
А вы меня ещё раз посадили на мель.
Голос Генри был печален, и выглядел он вконец расстроенным.
- Я очень сожалею, если чем-то огорчил вас. Генри; но, право, я желал бы
только выразить вам большую благодарность за ваш уход и помощь, - сказал я
ему.
- Нет, Лёвушка, не вы меня огорчили, а я сам - как-то незаметно для
самого себя - запутался в отвратительной сети интриг. И только сегодня слова
Ананды точно пробудили меня от сна.
Отчего я вдруг, пять дней назад, взбунтовался и не дал вам его лекарства?
Сейчас я ответить не могу. А ту ночь у меня в душе подняло - как мне теперь
кажется, без всяких причин и оснований - такой протест! Я осуждал и
критиковал Ананду, поступавшего вопреки всем правилам медицины. Я стал
считать насилием требование беспрекословно повиноваться в таком деле, где я
тоже кое-что понимаю и имею даже степень доктора медицины. Да ещё
опубликованную научную работу, как раз по мозговым болезням вашего типа.
И вот теперь мне стало очевидно, что я ничего не знаю, что не болезнь как
таковую лечил Ананда, а видел и знал весь ваш организм. Тогда как всецело
был занят книжным описанием болезни, а не вами.
Когда И. готовил вам завтрак, бунт во мне стал нарастать. Я еле
удерживался от грубости и детского желания побежать к Ананде и потребовать
культурного отношения к больному. А И. поглядел на меня и, спокойно
улыбнувшись, сказал: "Хотите пари, что Лёвушка всё съест и скажет, что мало?
Но прощу вас ничего, решительно ничего ему не давать до самого обеда, к
которому я вернусь. Я буду сам обедать с Лёвушкой в его комнате. И лекарств
никаких, и визитов никаких".
И так он ещё раз посмотрел на меня, что я до сих пор не могу в себя
прийти. Не то что это был приказ или осуждение. Их бы я вынес легко. Но во
взгляде его читалось такое сострадание, такое сочувствие. Я понял, что он
догадывается обо всех моих мыслях, в которых я даже себе не хотел бы
признаться.
Генри замолчал, опустил голову на руки и через минуту продолжал:
- И это ещё не все. Ещё утром Ананда мне сказал, что сегодня BI придете в
себя и будете в силах говорить и кушать, но никого и посторонних пускать к
вам нельзя. А я обещал Жанне, которая каждый день приходит справляться о
вас, что пущу её к вам потихоньку.
- Как могли вы так гадко поступить? - закричал я столь громко, что в
соседней комнате раздались поспешные шаги, и сам И. быстро вошёл к нам.
- Что с тобой, Левушка? - беря мои руки, сказал он. - Отчего до сих
пор стоит возле больного поднос? Чтобы привлекать мух? - тихо, в строго
звучал голос И. - Или я совсем не могу положиться на вас ни чём? Вы, Генри,
не желаете повиноваться ни одному из распоряжений Ананды. Зачем вы держите
письмо от Жанны в кармане?
- Посмотрите, что вы наделали, - указывая на меня, сказал И, А я
задыхался, мне было тошно, я знал, что сейчас будет обморок.
- Извольте идти отсюда, - сказал и Генри, и это было последнее, что я
слышал. Мне казалось, что я проваливаюсь куда-то в пропасть, я слышал ещё
сильный волевой крик И., звавшего Ананду, и видел, как тот быстро вбежал в
мою комнату. Но не уверен, что это не было моим бредом.
Когда я очнулся, была уже, очевидно, ночь, а может быть, просто были
опущены Шторы. В полумраке я различил грузную фигуру сидевшего подле меня
отца Ибрагима.
Я шевельнулся и попросил пить. Он вызвал И., и тот, радостно мне
улыбаясь, сам дал мне питье, поблагодарил турка за ночное дежурство, а меня
за то, что я так быстро победил свой глубокий обморок.
Я, к своему удивлению, теперь всё решительно помнил. Я не чувствовал
больше слабости, зато во мне проснулся такой волчий аппетит, что я стал
просить есть, а также пропустить свет в комнату, как можно больше света.
Турок развёл руками, смеясь, раздвинул шторы, так что я даже зажмурился
от нахлынувшего света, и прибавил, что капитан-то был прав, считая меня
каверзным мальчишкой.
- Я чуть ли не оплакивал его всю ночь. Напросился в братья милосердия,
гордясь тем, что выхаживай умирающего, а он взял да и отнял у меня все
привилегии. Прикажете кормить этого волка? - спросил он.
- Я схожу к Ананде и спрошу, чем кормить его волчью светлость, -
рассмеялся И. - А вы, может быть, не откажетесь помочь ему умыться. Чур, не
вставать, - прибавил он, грозя мне пальцем. - Пока я не вернусь с Анандой,
считай себя безнадёжно больным и принимай заботы Джел-Мабеда со свойственной
больным грацией.
Он быстро вышел, а я принялся за свой туалет, поразив худобой не только
турка, но и самого себя. Я и не представлял, что можно так высохнуть за две
недели. Турок покачивал годовой, бормоча:
~ - Вот и корми этого аскета. Неужели можно жить одной кожей и костями?
Я требовал зеркало, уверяя, что иначе не могу расчесать отросшие кудри,
но Джел-Мабед его мне не давал, уверяя, в свою очередь, что зеркало я съесть
не могу, а сейчас важно только одно: хорошо кушать.
Не успели мы доспорить, как оба доктора уже стояли рядом, смеясь и
спрашивая, решил, ли я наконец, что для меня важнее: еда или красота?
Я не дал ответа, а жадно потянулся к чашке, которую И. держал в руках.
Турок очень одобрил такое практичное решение вопроса и вызвался пойти к
повару заказать завтрак.
Когда он ушёл с наставлениями И., я сказал Ананде, что совсем здоров и
мог бы уже встать. Ананда согласился и даже позволил выйти на балкон, но к
вечеру, когда спадёт жара, и с условием: съесть первый завтрак в постели, а
потом пролежать три часа в полутьме. Если же через три часа он найдёт меня в
полном самообладании, ничем не раздражённым и крепким, - он разрешит мне
встать. А завтра вечером сам осторожно сведёт в зал послушать музыку. Я был
в восторге.
- Вы можете быть более чем уверены в непоколебимом моём спокойствии, так
как я больше всего на свете хочу послушать вас и Анну. Я даю вам слово быть
спокойным, а слово своё я держать умею. И вообще считаю, что если бы не ваша
дервишская шапка, я бы не закричал вчера. Это она раздавила мне однажды
мозги, и я стал так по-детски глуп. Стоило мне сказать Генри, что я не желаю
видеть никого дня три, пока не отъемся и не стану походить на человека, -
ничего бы и не случилось. А вот шапка подвела.
- Да, вскоре ты убедишься воочию, друг, что значит зловещая шапка. И
какой ещё зловещей она может быть; как иногда вообще может быть вредной иная
подаренная или носимая на себе чужая вещь, - очень серьёзно сказал Ананда. -
Надетая на человека злою рукой, вещь может лишить не только разума, но и
жизни.
Я не понял тогда его слов. Но сколько в них было правды, в этом я
действительно убедился через несколько дней.
Мои друзья, напоив меня приятно шипевшим, освежившим точно жизненный
эликсир, питьем, ушли, оставив нас с турком завтракать. Турок потчевал меня,
пока я не наелся до отвала, но не забывал и себя.
Я должен был отдать дань степени прозорливости Ананды. После завтрака я
захотел спать, захотел полутьмы. Турок задёрнул шторы, улёгся на диван, и мы
оба блаженно заснули.
Второй день моего выздоровления прошёл вполне благополучно. Изредка я
поглядывал на конверт и свёрток капитана, но даже в мыслях у меня не
мелькало ослушаться Ананды. И музыки я ждал, конечно жадно ждал. Но в этом
моём ожидании уже не было той страстности, с которой я жил до сих пор и
которая, как на качелях, постоянно вталкивала меня в раздражение. Точно в
самом деле я выплакал часть своего существа в тех потрясающих слезах,
которые проливал в тайной комнате Ананды.
Мне очень хотелось знать, где Генри, так как комната капитана была теперь
пуста. Не менее горячо я хотел знать, как живут князь и княгиня, что
делается в магазине Жанны и как идёт жизнь Строгановых. Если бы Генри или
князь были со мной, я мог бы их обо всём расспросить. Но спрашивать о
чём-нибудь у И. я не хотел и не смел, если он сам считал нужным молчать.
Весь день я провёл один. Вопрос, который поставил передо мной Ананда,
вопрос беспрекословного повиновения, о который всё спотыкался Генри, меня
даже не волновал. По всей вероятности - по сравнению с Генри, - я так мало
знал и был так значительно менее его талантлив, с одной стороны; и так
наглядно видел вершины человеческой доброты, благородства, силы в людях,
подобных Али, Флорентийцу, И., Ананде - с другой, что мне и в голову не
приходило сомневаться в своём, весьма скромном, месте во вселенной по
сравнению с ними и их знаниями.
Чем больше я постигал высокий путь жизни моих друзей, тем смиреннее и
благодарнее относился к их любви и заботам.
За этими размышлениями застал меня И., которому я так обрадовался, что
снова, как ребёнок, бросился ему на шею.
- До чего ты смешноватенький, мой милый Левушка, на тебе только анатомию
скелета изучать! И ты совершенно изменился. Несмотря на ещё детскую
угловатость, ты вырос и возмужал. У тебя совсем новое выражение лица. Тебя
не только Анна и Жанна - каждая по-своему - не узнают, тебя и Флорентиец не
узнает, - нежно обнимая меня и гладя мои кудри, говорил И.
Мы сели с ним обедать, и он рассказал мне, что дела княгини блестящи.
Благодаря усилиям Ананды совершилось то, на что он один никогда не решился
бы. Ананда снёсся со своим дядей и получил разрешение применить его метод
лечения, в результате которого княгиня ходит не хуже, а лучше, чем ходила до
болезни, хотя метод был очень рискованным.
На мой вопрос, помнит ли княгиня, о чём говорил ей И. в первые дни её
воскресения, помнит ли, как она крикнула: "Прощение", - И. сказал, что дня
два назад, когда завершился раздел её имущества с сыном и адвокаты, вполне
довольные, уехали в Москву, она сама просила Ананду и И. уделить ей время
для разговора.
Он не говорил подробно, в чём заключался этот разговор. Но сказал, что
теперь у княгини исчез её безумный страх смерти. Отношение её к окружающим,
которое, само собою, уже во время болезни стало меняться, теперь изменилось
так, как её естественные седые волосы сменили рыжий парик, а обычное
старческое лицо выступило из-под прежней размалёванной маски. Мысли её
вырвались из железных тенет жадности и скупости, и она впервые увидела и
поверила, что не всё в мире покупается и продаётся.
- Всё же мне очень жаль князя. Как бы он ни проникся смыслом жизни, -
старая жена - это такой ужас! - задумчиво сказал я.
И. усмехнулся и ответил, что задаст мне вопрос о счастье князя года через
три, когда мой жизненный опыт и знания продвинут меня далеко вперёд.
- Я вижу, что тебя не очень волнует вопрос беспрекословного повиновения,
- сказал И. со знакомыми мне искорками юмора в глазах.
- Нет, Лоллион. Этот вопрос меня вовсе не волнует; точно так же, как и
второй вопрос Ананды. Для меня нет и не может быть выбора, потому что самой
жизни без вас, без Флорентийца, без моего брата для меня уже быть не может.
Я и не заметил, какое место занял в моём сердце Флорентиец, и только в
разлуке с ним понял всю силу своей любви к нему. Я не успел осознать, каким
волшебством сэр Ут-Уоми тоже занял огромное место в моём сердце. Но как, за
что, когда и почему там воцарился ваш образ - это я знаю точно и приношу вам
благодарность всем своим преображенным существом; быть чем-нибудь вам
полезным, быть вам слугой, преданным учеником - вот самое моё великое
желание, самая затаённая мечта. И я больше чем когда-либо прежде страдаю,
думая о своей невежественности, невыдержанности, неопытности.
- Мой милый мальчик, чем выше и дальше каждый из нас идёт, тем яснее
видит, что предела в совершенствовании нет. И дело не в том, какой высоты и
какого предела ты достигнешь сегодня. А в том только, чтобы двигаться вперёд
в русле того вечного движения, которое и есть жизнь. И войти в него можно
только любовью. Если сегодня ты не украсил никому дня своей простой добротой
- твой день пропал. Ты не включился в вечное движение, которым жила сегодня
вселенная, ты отъединился от людей, а значит, не мог подняться по пути к
совершенству. Путь туда один: через любовь к человеку.
Разговор наш прервал Ананда, а у меня так много было ещё вопросов, и
беспокойство о Генри было не из последних.
- Я вижу, ты, Левушка, и в самом деле господин своему слову. В таком
прекрасном состоянии я даже не ожидал тебя найти, - такими были первые слова
Ананды. - Тебя смущает твоя худоба. Но... ты увидишь Анну и найдёшь, что и
она изменилась за это время разительно, так же как и её отец. Постарайся
быть очень воспитанным человеком и не подавай виду ни ему, ни ей, что ты
заметил в них печальную перемену и поражен ею.
- Я буду сама воспитанность и такт, - важно сказал я. - Хотя, признаться,
оба эти словечка - ещё из первых дней жизни с Флорентийцем - приносят мне
немало хлопот и волнений. Буду очень стараться, но обещать, что не сорвусь
случайно и не осрамлюсь, всё же не могу.
Мои друзья встали, чтобы идти в музыкальный зал. Помня слова Флорентийца,
я взял письмо и свёрток капитана и спрятал их в саквояж, а саквояж в свою
очередь сунул в шкаф. - От кого ты прячешь вещи? - спросил И. - Ни от кого.
Но Флорентиец велел никогда не оставлять дорогие мне вещи неубранными. Да и
вы меня не раз учили аккуратности, - ответил я И.
Он улыбнулся, но ничего не сказал. Ананда взял меня под руку, и мы пошли
в музыкальный зал.
Я чувствовал себя совсем хорошо, но спускаться по лестнице было довольно
трудно. Оба моих друга держали меня под руки, и всё же ноги мои сгибались с
трудом. Целую вечность, казалось, мы шли, пока, наконец, не добрались до
цели.
Зал был ещё пуст; через минуту вошёл туда князь со слугами, которые
зажгли лампы и люстру. Милое лицо князя, сияющее перед моей болезнью,
удивило меня озабоченностью и какой-то тоской.
Я хотел спросить, что с ним случилось. Но вовремя вспомнил, как должен
вести себя воспитанный человек.
Пока князь разговаривал у рояля с И. и Анандой, я сел в глубокое кресло у
стены и постарался сосредоточиться. Я даже удивился, как легко на этот раз
мне удалось собрать внимание. Я сразу же ощутил себя в атмосфере
Флорентийца, точно держал его руку в своей. И когда голос Ананды: "Левушка,
Анна идёт", привёл меня в чувство, я радостно встал и поспешил ей навстречу,
следуя за И., но ноги плохо меня слушались.
- Ты помнишь, Левушка, о чём говорил Ананда? - шепнул мне И.
- О да. Буду счастлив испытать своё самообладание, - ответил я.
Но когда я увидел Анну, с которой князь снял её всегдашний чёрный плащ, я
внутренне ахнул.
- Вы, наверное, не узнаёте меня, Анна, при моей теперешней худобе? -
сказал я, восторженно целуя обе её руки.
- Вы. Левушка, не худобой поражаете меня сейчас, а чем-то другим, чему я
ещё не нахожу определения. Но это отнюдь не физическое, а чтото духовное.
Как будто в вас просыпается какая-то новая сила, - сказала Анна.
- Да, а вот перед вами инвалид, - подавая мне руку, сказал Строганов. - У
меня был сильный припадок грудной жабы, из когтей которой еле вытащили меня
наши общие доктора. Признаться, сам я не надеялся уже увидеть этот дом и
послушать ещё раз музыку. Живите, живите полнее, мой дорогой литератор.
Сверлите своими острыми глазами-шилами жизнь вокруг вас и подмечайте всё, что
таится в сердцах окружающих. Пуще всего бегите от компромиссов, особенно,
если они забрались в ваше сердце: "Коготок увяз, - всей птичке пропасть", -
задыхаясь говорил старик, очевидно вспоминая собственные переживания.
Взяв меня под руку, он тяжело и медленно стал двигаться к дивану,
стоявшему рядом с креслом, что я облюбовал. Не успели мы сесть, как в
комнату вошёл Генри и, поклонившись всем общим поклоном, отошёл в самый
дальний угол.
"Сколько причин для аханья было бы у меня, - подумал я, - если бы всё это
происходило до моей болезни".
Генри - и раньше худощавый - стал совсем худ, будто долго постился. Но он
не только осунулся, он изменился, точно в чём-то разочаровался, и помрачнел.
Очевидно, его душевный бунт не унимался, а нарастал.
Анна села за рояль, и я и вправду изумился перемене в ней. За этим же
роялем я видел её юной, остановившейся на семнадцатой весне. А сейчас я ясно
читал в ней все её двадцать пять лет. Не то чтобы её лицо прорезали морщины,
но вместо безмятежно доброго, спокойно ласкового облика той Анны, к которому
я уже привык, я видел страдающие глаза, горько и плотно сжатые,
подёргивающиеся губы, а время от времени точно какие-то молнии вылетали из
её глаз, - иначе я сказать не умею.
Отец её совсем не напоминал того весёлого и бодрого человека, который
месяц тому назад приходил к нам пить чай и устраивать судьбу Жанны.
- Мы перенесём вас в начало XVII века и начнём с Маттесона. Это монах.
Потом будут Бах и Гендель, - сказал Ананда.
Внезапно, с первыми же звуками, я увидел за роялем прежнюю Анну, ещё
более прелестную, ещё более вдохновенную, но не спокойную, как прежде, а
бурную, страстную, готовую взорваться каждую минуту.
Как и в прошлый раз, пели не струны под смычком Ананды, лился живой
человеческий голос, сметавший все преграды между сердцем и окружающей
жизнью. Голос его виолончели входил мне в душу, не бередя ран, а вливая силы
и мир.
Чудесные звуки сменяли друг друга, а я не замечал никого и ничего, кроме
лиц двух музыкантов. Не красота их и даже не вдохновение поражали меня
сегодня. Если в прошлый раз я ощутил их единение в экстазе творческого
порыва, то сегодня я сам участвовал в этом экстазе, сам творил новую,
какую-то неведомую молитву Божеству, каждым нервом участвуя в этих звуках.
Я не думал - как когда-то проезжая по улицам Москвы - верю ли я в Бога и
какой он, мой Бог, и в каких я с ним отношениях. Я нёс моего Бога в себе; я
жил во время этой музыки, молясь Ему, благословляя жизнь, всю, какая она
есть, и растворяясь в ней в блаженстве и благоговении.
Анна заиграла одна. Соната Бетховена, как буря, рвалась из-под её
пальцев. Я поднял голову и снова не узнал Анны. Вся преображенная, с
устремленными куда-то глазами, она, казалось, звала кого-то, кого не видели
мы; звала и играла кому-то, кто слушал её не здесь; из глаз её катились
слёзы, которых она не замечала... Но вот её слёзы высохли, в глазах
засветилось счастье, точно её услышали, сверкнула улыбка, отражая это
счастье, почти блаженство; звуки перешли в мягкую мелодию и смолкли...
В углу зала рыдал Генри, рыдал так же безутешно, как я в комнате Ананды.
Я хотел встать и подойти к нему, но увидел, что сам Ананда стоит возле
него и ласково гладит его по голове.
На этот раз ни Анна, ни Ананда не пели. Ананда сказал, что после такой
музыки можно только низко поклониться таланту, давшему нам высокие моменты
счастья, и разойтись.
Я всё смотрел на Анну. Что снова сталось с нею? Неужели её слёзы сожгли
скорбь сердца? Она снова стала носить на лице семнадцатую весну, снова лучи
доброты и какого-то обновления струились из глаз. Она подошла к отцу, нежно
обняла его и шепнула:
- Больше не волнуйся. Всё будет хорошо. Всё уже хорошо; а то, что ещё
будет, - это только неизбежное следствие, а не наказание Браццано.
Он, казалось, понял её - совершенно для меня непостижимые - слова,
просиял, поцеловал её и перевёл взгляд на подходившего к нам Ананду.
- Довольно вам страдать, Борис Федорович, - ласково, но, как мне
показалось, с некоторым упрёком сказал он. - Я вам всё время говорил, что
вас губит страх. И если бы вы верили мне на самом деле так, как говорите, вы
не были бы больны; и Анна так бы не страдала. Возьмите себя в руки. Ведь вы
сейчас совершенно здоровы, у вас нигде ничего не болит. Если бы мой дядя был
здесь, подле вас? Как бы вы взглянули в его светлое лицо? Разве вы не
обещали, что не допустите в сердце страх?
- Я очень виноват, очень виноват, - сказал, вздыхая, Строганов. - Но
когда дело идёт о моём единственном сокровище, об Анне, которой уже десять
дней грозит ужасная опасность, - поймите меня, Ананда, мой великий,
великодушный друг и защитник! Это единственное моё уязвимое место, где я не
в силах победить страх.
- Так вот и проходит жизнь людей, в постоянных заблуждениях. Оглянитесь
назад, на прожитые вами десять дней. Что случилось с нею? Она жива, здорова
и... счастлива сейчас. Разве не вы своими страхами и скорбью измучили её? И
если уж вы хотите знать... - Ананда замолчал на миг, как бы к чему-то
прислушиваясь... - то опасность грозила Анне - или, вернее, вам, так как вы
могли потерять её, - здесь, сейчас, когда она играла, а вы и не подозревали
об этом. Как и не подозреваете того, что вы сами, своим же страхом поставили
её у предела...
Ананда замолчал, нежно взял обе руки Анны в свои, поднёс их к губам,
улыбнулся, обнял её своей левой рукой и поцеловал в лоб.
- Нет места сомнениям в сердце верном. А когда они проникают в сердце,
происходит революция, разрушающая гармонию. Помни, друг Анна, что вторично
вырвать тебя из бури, в которую ты попала сейчас, к ней не готовая, - я уже
не смогу. Думай не о своих путях как о путях отречения; но о пути всех тебе
близких по духу, на котором ты - сила и мир, если живёшь в гармонии. Но если
в твоём сердце будут жить сомнение и половинчатость, рухнешь сама и увлечёшь
за собой своих любимых. Вслед за сомнениями вползает страх, а там... опять
попадёшь в ту бурю, где была сейчас, и, повторяю, - я уже не смогу вырвать
тебя из неё.
Он ещё раз поцеловал Анну в лоб. Только сейчас я заметил, как он бледен,
измучен, точно не Ананда стоял предо мною, а тень его.
Снова я ничего не понял, только защемило сердце. "Что могло так надорвать
силы Ананды? Почему на его гладком лбу поперечная морщина? Почему И. так
суров и скорбен?" - думал я.
Все эти вопросы остались без ответа, а в сердце моём удвоилась
преданность моим друзьям.
Никому не хотелось чая, но чтобы не обидеть радушного хозяина, мы выпили
по чашке и разошлись.
Я искал Генри, но он исчез. А мне так хотелось хоть чем-нибудь облегчить
его муку.
- У каждого - свой путь, - сказал мне Ананда, когда я столкнулся с ним у
двери. - Тебе сейчас - готовиться к ответу, его спрошу завтра. Если бы даже
Генри и захотел говорить с тобой до этого срока, - я запрещаю тебе это. Ты
видел, к чему ведёт непослушание. Ты смутно понял сейчас, куда уводит
сомнение. Отдай себе во всём отчёт, не ищи помощи ни в ком и решай свою
задачу в одиночестве.
Я пришёл в свою комнату. Я был счастлив. Ничто не разрывало мне сердце, я
знал своё решение; знал каждым нервом свой путь; во мне всё ликовало. Я знал
- я был спокоен.
Я хотел уже ложиться спать, как представил себе состояние Генри. Я очень
многое дал бы, чтобы его утешить; но голос внутри меня говорил, что я ничего
не сумею сделать сейчас для него, так как сам ещё слаб. И понял запрет
Ананды; это было желание оберечь нас обоих от лишних мучений без пользы для
кого бы то ни было.
Заперев дверь на ключ, я потушил свечу. Я твёрдо решил выполнить
приказание Ананды, призвал дорогое имя Флорентийца и лег, всем существом
чувствуя, что Генри непременно придёт ко мне сам.
И я не ошибся. Не успели затихнуть шаги Ананды и И., отправившихся
провожать Строгановых, как кто-то постучался в мою дверь. И сердце моё
ответно застучало.
Стук повторился; и всё затихло. Я, не знаю почему, подбежал к двери в
комнату И. и тоже запер её. Не успел я добежать до постели, как услышал звук
поворачиваемой ручки.
- Левушка, отоприте. У меня экстренная надобность. Скорее, мне надо
передать вам поручение невероятной важности. От этого зависит жизнь двоих
людей. Скорее, пока И. не вернулся, - слышал я задыхающийся голос Генри.
Я неподвижно, молча лежал. Если бы он говорил мне даже, что он горит, что
жизнь его зависит от нашего свидания, что я умру сам, всё равно я бы не
изменил Ананде и И. и не двинулся бы с места.
Генри принялся так сильно дёргать дверь, что я стал бояться, что он
сломает запор. Я тихо встал, надел халат и решил перейти в комнату капитана,
но тут услыхал, как открылась парадная дверь, и понял, что сейчас войдут мои
друзья.
Стучавший в дверь уже с остервенением, звавший меня громко и грубо, Генри
не услышал шагов И. и Ананды.
В комнате И. всё смолкло. Затем я услышал голос Ананды, говорившего на
незнакомом мне языке, потом торопливые шаги князя, спрашивающего, что это за
шум ему послышался. Потом снова всё смолкло, и через некоторое время я
услышал дорогой голос И.
- Ты можешь открыть дверь, Левушка?
Я открыл дверь; И. осветил свечой моё лицо, ласково улыбнулся и сказал:
- Первое испытание на верность ты выдержал, дорогой мой мальчик. Иди
дальше с той же честью и станешь другом и помощником тем, кого ты выбрал
себе идеалом.
Глава 21. Обсуждения
Понравилась статья? Есть вопросы? Хочется высказать своё мнение? Всё это возможно сделать на
форуме